«Ведомости»: пациент ни мертв, ни жив

В середине марта собственники «Ведомостей» объявили о намерениях продать газету — одному из руководителей издательского дома «Наша версия» Константину Зятькову и управляющему директору инвестиционной компании Arbat Capital Алексею Голубовичу. Исполняющим обязанности главного редактора газеты был назначен Андрей Шмаров — после чего несколько сотрудников сразу уволились. Редакция открыто выступает против его назначения и продолжает настаивать на соблюдении независимой редакционной политики. Журналист Максим Трудолюбов рассказывает, как может выжить сложная журналистская организация в условиях давления со стороны владельцев и менеджмента.

События в «Ведомостях» — часть большой истории медиа, не замкнутой границами России. Стремясь уберечь от уничтожения издание и его репутацию, защитники «Ведомостей» заняты спасением института со сложными внутренними правилами, не всегда совместимыми с законами окружающей среды. 

Журналистам приходится нелегко не только в диалоге с новыми собственниками. Алексей Навальный писал недавно о «журналистах-ипотечниках „Ведомостей“, бегавших по фейсбукам, защищая Кудрявцева». Итак, тех, кто пытается спасти «Ведомости», можно представить как людей безнадежно низко павших. 

Но их можно представить и как людей безнадежно высоко взлетевших. «Деловая газета „как на Западе“ в России в эпоху „Роснефти“ — сказочный единорог», — написал Олег Кашин. А телеграм-канал «Беспощадный пиарщик» объясняет, как устроена жизнь: при западных акционерах у «Ведомостей» была свобода, потому что иностранцам было все равно, что пишут про Россию — «главное, чтобы это было умеренно плохо и не слишком восторженно», российские же акционеры позволить такого не смогут, если они не совсем «******* [безумные] меценаты». 

Сейчас команда «Ведомостей» — профессиональные и моральные победители, а и. о. главного редактора «Ведомостей» Андрей Шмаров и редакционный директор Юрий Кацман — при всех имеющихся у них преимуществах в грубой силе — проигравшие. Но, между тем, есть смысл разобраться в том, имеют ли обвинения журналистов в продажности с одной стороны и идеализме, с другой, хоть какое-то отношение к реальности.

Обличительный язык «обмена совести на ипотеку» появился в токсичной среде постпротестной и посткрымской России. Ипотека как символ конформизма — крайне неудачный образ, создающий ложное представление о месте рабочих норм и профессиональной этики — любой, не только журналистской — в общественной жизни. Журналисты «Ведомостей» отстаивают не уникальный журналистский коллектив, а прежде всего свое стремление оставаться в профессии — с соблюдением ее рабочих и этических стандартов. 

Алексей Навальный — героический политик. Призывать всех к подвигу — право каждого героя, но профессионализм и честность не должны быть подвигом. Следование журналистским правилам хорошо сравнивать не с религиозной аскезой («совесть или ипотека»), а с внерелигиозными принципами врачебной или учительской этики. Если бы доктора следовали врачебной этике только в силу политических убеждений и личной склонности к героизму, то нас некому было бы лечить. 

Защитников профессии критикуют не только с высоты героизма, но и от земли — с позиции знания жизни. Те, кто знает устройство мира — причем далеко не только в России, — обычно начинают свои объяснения с принципа «Кто платит, тот заказывает музыку». При каждом столкновении с этим знанием защитники профессиональных стандартов и этики представляются наивными иностранцами в жестокой «России Сечина» — или в жестокой «Америке Мердока» или в жестоком «Китае Джека Ма». 

Как это бывает 

Так, например, было с защитниками журналистских стандартов и внутренних правил газеты The Wall Street Journal в 2007 году, когда австралийский медиамагнат Руперт Мердок приобрел контроль над компанией Dow Jones, которая издает газету (Dow Jones была тогда совладельцем «Ведомостей»). Редакция WSJ опубликовала — прямо накануне окончания переговоров о сделке — большой биографический очерк о Мердоке. В тексте были описаны его консервативные политические предпочтения и истории вмешательства Мердока в редакционные дела принадлежавших ему изданий. При этом Мердок сам дал интервью для той статьи. 

Несколько известных журналистов тогда уволились, включая авторов расследований, которыми WSJ был известен и которые не любил Мердок. Больших глубоких очерков в газете стало меньше, политики стало больше, консервативная политическая линия редакционных полос (консервативных и до Мердока) усилилась. Пол Жиго, редактор редакционных полос и мнений, сохранил свое место и работает до сих пор. Управляющий редактор Маркус Брокли через несколько месяцев после сделки вынужден был уйти. 

Журналист Джошуа Прагер, один из тех, кто покинул газету после прихода Мердока, рассказал мне, что разрушение отдела расследований и усилившийся консервативный крен означали неприемлемое для него изменение «ДНК» газеты. Освещение политических событий оставалось, по его словам, в целом приемлемым — до выборной кампании Дональда Трампа и его избрания президентом.

Десятки тех, кто пережил покупку газеты Мердоком, не пережили того, как WSJ пишет о Трампе. Покидая издание в начале 2017 года, репортеры и редакторы говорили об упущенных эксклюзивах, приглаженных интервью, отказе употреблять в отношении Трампа слово «ложь» и «журналистике доступа» — ситуации, в которой, получив доступ к ньюсмейкеру раньше других, издание в качестве ответной уступки идет на журналистские компромиссы. Критики WSJ говорят, что отдела политики там больше нет, но признают, что сегодняшняя газета сохраняет высокое качество в освещении бизнеса, отличный международный отдел, отдел культуры и первоклассное книжное обозрение. Для многих читателей сегодняшний WSJ своей традиционной сдержанностью тона выгодно отличается от New York Times (в которую я с 2013 года пишу колонки), чья редакция, по сути, отказалась признать победу Трампа на выборах обычной политической новостью. Для многих постоянных авторов NYT Трамп — чрезвычайное явление, требующее к себе соответствующего отношения.

Гонконгская South China Morning Post — еще больший иностранец в жестоком Китае, чем «Ведомости» в жестокой России. Газета, выходящая на английском языке в Гонконге, долгое время отделенном от материкового Китая особой местной культурой, британской государственностью и правом, ориентирована прежде всего на западного читателя и на просвещенную публику региона. SCMP когда-то входила в империю News Corp., была в 1990-е годы приобретена компанией Kerry Media, принадлежащей семье магнатов из Малайзии, а в 2015 году перешла под контроль Alibaba Group, одной из основ цифровой инфраструктуры современного Китая. Основатель Alibaba Джек Ма — член коммунистической партии и входит в число приближенных председателя КНР Си Цзиньпина. 

Независимые наблюдатели отмечали, что публикаций о компаниях группы Alibaba за год, прошедший с момента покупки (на начало 2018), стало больше в два раза. К газете появились вопросы в части освещения политических событий, зазвучали обвинения в связях со спецслужбами материкового Китая. Медийная ситуация Гонконга отдаленно напоминает российскую в том смысле, что и там, и там актуальна проблема покупки СМИ с традициями бизнесменами, близкими руководству страны, а также и там, и там существуют небольшие медиа, ревностно отстаивающие редакционную независимость. 

Между тем, новые собственники вкладываются в развитие медиа — посещаемость онлайн-ресурсов SCMP после покупки газеты выросла в несколько раз, в изданиях группы работают высокооплачиваемые журналисты, пришедшие из «Би-Би-Си», New York Times и других западных медиа, в освещении политических событий редакция сохраняет взвешенность. Сравнительно независимый отдел мнений публикует сравнительно независимые колонки. Запрета на символически важные и табуированные в Китае темы, включая расстрел на площади Тяньаньмэнь в 1989 году, в газете нет. Читать SCMP в Китае можно только в обход официальной блокировки. Если это и не полноценная жизнь, то и не смерть. 

Согласие на полужизнь

У WSJ и SCMP очень разные истории, но и та, и другая — примеры выживания сложной журналистской организации с традициями и внутренними правилами в меняющихся политических и экономических условиях. Оба издания «хромают на политику», а SCMP — еще и на бизнес, поскольку новый собственник не устоял перед открывшимися перед ним возможностями. И тому, и другому изданию предъявляются те же самые обвинения, с которыми сталкиваются коллективы сохранившихся традиционных редакций в России, в том числе и редакции «Ведомостей». WSJ и SCMP можно считать спасенными изданиями, но можно ли считать их спасенными институтами? Полуспасенными, наверное, можно.

Примеров «полувыживания» медиа в руках могущественных собственников немало — от старейшей газеты Франции Le Figaro, которой владеет семья авиапромышленников Дассо, до отечественного «Коммерсанта», принадлежащего Алишеру Усманову. Истории более счастливого сосуществования медиа и больших денег есть в США.

Газету Washington Post в 2013 году купил Джефф Безос, основатель и совладелец Amazon. Считается, что Безос не вмешивается в редакционную политику газеты, а его менеджеры занимаются только коммерческой частью издания. Журнал The Atlantic в 2017 году приобрела Лорин Пауэлл Джобс, вдова основателя Apple. Los Angeles Times и San Diego Union-Tribune с недавнего времени принадлежат Патрику Сунь-Шону, владельцу крупного медицинского бизнеса. Миллиардер Марк Бениофф, который в 2018 году назад приобрел журнал Time, назвал его «сокровищницей нашей истории и культуры», обещал не вмешиваться в работу редакции и заявил, что для него большая честь быть «хранителем этого исторического бренда». Появление собственника-хранителя, вероятно, лучшее, что может произойти в наше время с традиционным медиа. Впрочем, отношение к таким медиа как к памятникам архитектуры может сделать их менее динамичными и действительно превратить в памятники. 

Большие издания с традициями (что называется newspapers of record, авторитетные издания) живут долго — дольше людей, которые их создавали и в них работали. Такие издания нередко вынуждены сталкиваться с компромиссами, на которые у журналистов нет возможности влиять, но от которых они могут уходить, физически покидая редакции. Редакции и их внутренняя культура при этом продолжают существовать. Как продолжают звучать и обвинения в конформизме.

Авторитетные издания, как ни грустно это звучит, могут сохранять репутацию частично и при этом продолжать оказывать влияние на публичную сферу. Бороться за то, чтобы сохранить максимум возможного в части журналистских стандартов и редакционной субъектности, — имеет смысл. Защитники «Ведомостей» это понимают, и они правы. Та же WSJ, при всех репутационных потерях, остается наиболее авторитетным изданием, пишущим о бизнесе, и, даже освещая политику, иногда выступает с неожиданно мощными эксклюзивами. 

Признаки качественной журналистики сохраняются там, где это не противоречит интересам владельцев. Секции, разделы — особенно часто отделы культуры — больших газет имеют склонность жить своей особой вполне уважаемой жизнью даже тогда, когда отделы политики и расследований тех же изданий давно умерли. Настоящая живая жизнь полностью или частью уходит (в социальные медиа, мини-медиа, индивидуальные проекты, журналистские консорциумы, иностранные издания — это отдельная тема), а респектабельность остается. В этом смысле судьба «Коммерсанта» и, вероятно, «Ведомостей» не уникальна. 

Не уникально и положение журналистов как «иностранцев» в сложной, часто враждебной среде. Хорошие медиа и настоящие журналисты — всегда немного иностранцы в своей стране. И чем лучше это отстраненное положение журналистов защищено, тем больше у издания возможностей заработать себе хорошую репутацию. Такой защитой может служить прочная экономическая модель издания (большая редкость в наши дни), опора на читателей, оплачивающих подписку, или некоммерческий подход собственников, рассматривающих себя как хранителей бренда. Многие из авторитетных медиа сочетают три этих компонента в разной мере.  

Если смотреть на историю «Ведомостей» в контексте всего, что сказано выше, то в глаза бросается вовсе не продажность журналистов, озабоченных ипотекой, и не невозможность быть иностранцем в своей стране. Авторитетное издание почти неизбежно есть институционализованный компромисс и заповедник для скептических наблюдателей. Журналисты, защищающие институт и стандарты профессии, не низко пали и не высоко взлетели. Они делают ровно то же, что их коллеги по всему миру, — стремятся сделать максимум возможного во враждебных обстоятельствах. 

В глаза бросается не это, а трудности сохранения в России внутренней культуры в любой организации и поразительная ограниченность кругозора у потенциальных хранителей медиа в России. Они могли бы пойти по пути создания респектабельного издания, владение которым сделало бы им честь. Но те, кто называют себя новыми собственниками «Ведомостей», не нашли ничего лучшего, чем пригласить малокомпетентных менеджеров, восстановить против себя редакцию и продемонстрировать всем, что с 1990-х годов они ничему не научились. 

Полужизнь, о которой тут шла речь, относится к институту, к форме бытования любознательности, которая в минувшие пару столетий была связана с журналами, газетами и всем тем, что мы до сих пор называем традиционными СМИ. Слово полужизнь, конечно, не относится к людям, которые стремятся действовать в соответствии с принципами и правилами своей профессиональной этики. Ровно наоборот: они свободны и могут выбрать как путь защиты института, так и путь преодоления его границ.